«Двадцать первое» изваяние рубил лицемер или человек со скучной
старостью в душе. Ему казалось, что он выше других или праведней, и его изваяние
глядело на людей осуждающе.
Теперь изваяния стояли во дворике абаканского музея. Они стали экспонатами,
люди же, приходившие рассматривать их, были всего лишь посетителями музея, а
не просителями.
Это была аллея каменных идолов, которых называли «енисейскими». У оснований
их белели маленькие номера, выведенные краской, и идолов удобно было называть
этими цифрами. Человек, собравший хакасские изваяния, с сожалением говорил,
что они «художественно не осмыслены», но он считал их чуть ли не значительней
тех, о которых знает весь мир, - изваяний острова Пасхи. «Осмыслять» пока приходилось
каждому самому. Но не надо было иметь большой фантазии, чтобы видеть, например,
что «двадцатого» делал некто, кому люди и их мораль уже стали безразличны. Его
изваяние было выше людской суеты, только каменные губы с опущенными углами явно
говорили, что когда-то идол знал и суету... «Седьмое» изваяние само молилось,
хотя должно было помогать женщинам иметь детей, - похоже, автор не верил в силу
того, что делал. У «восьмого» же было совсем человеческое лицо страдающего,
и я так и назвал его про себя: страдалец № 8.
Все в них окружала тайна. Таинственные лучеобразные углубления на некоторых
- объяснения им не мог найти никто; загадочные глубокие и ровные ямки... Как
говорил тот же человек: «Немецкая археология тоже знает их, но она зафиксировала
их, не объяснив... Может, это глаза? Многоликость в одном лице? А может, нет?..»
И главная тайна, которую хранили изваяния: кто же жил в древности на хакасской
земле?
В хакасском языке есть безусловное сходство с киргизским, но есть и группа слов
совсем не тюркских. Далекие предки киргизов приходили на эту территорию в начале
нашей эры, но как раз в это время изваяния уже не почитались: их закапывали
в могильниках головами вниз, клали в стены, окружавшие курганы. Так не могли
поступать те, кто их сделал... У изваяний находили явное сходство с тотемными
столбами североамериканских индейцев. Были на них и чисто египетские рисунки.
А в могильниках находили скифские чаши. Так кто же жил на хакасской земле раньше?
Изваяния стояли во дворике, глядя друг на друга, и молчали.
Все это рассказал мне мой спутник, он уже видел человека, собравшего сюда идолов,
но человек показался ему странным.
Звали его Альберт Николаевич Липский. О себе он говорил только намеками, и эта
неясность, раздражавшая собеседника, казалось, даже нравится Липскому: она словно
возвышала его над собеседником, как возвышает обладание тайной. И мой спутник
спросил, наконец, зачем он все-таки свез сюда камни. Человек не мог потратить
на одно дело тридцать лет жизни и не решить, зачем он его делает. Ответ тоже
был странный: «Жить-то надо было».
Он собирает безмолвные камни с сорок четвертого года, ему сейчас восемьдесят
два...
Он встретил нас у музея. Темные брюки, коричневая - от лыжного
костюма - куртка, поношенный, но отглаженный галстук. Вид вполне экспедиционный.
Да мы и собирались в короткую экспедицию. Где-то под Абаканом, недалеко от Белого
Яра, на могильном кургане стояло изваяние. Мой спутник уже искал его, но не
нашел.
- И не найдете! - обрадовался старик. - Я и то не находил! - Он был доволен,
что без его помощи не обойтись. - Если не возьмешь хакаса с собой, - говорил
он с удовольствием, - того, который рассказал, где оно стоит, не посадишь в
машину и не повезешь, ни за что не найдешь! - И он гордо встряхнул головой.
Волосы украшали его. Седые пряди летели по ветру. Он знал, как они красиво летят.
В машине он сел впереди, с шофером. Мы тронулись, и я без обиняков спросил,
почему он начал собирать изваяния.
Старик повернул к нам красивую голову. Он глядел, явно оценивая нас: какой ответ
может удовлетворить? И вдруг театрально закричал:
- Не знаю! Не знаю я, зачем я это делал! - Он сделал паузу. - Я не задумывался!
Понимаете?
Я кивнул, но быстрый отказ допытываться не понравился ему.
- Что вы понимаете? - спросил он вдруг тихо и с укоризной. - Вы не можете этого
знать! Может, это было так...
И он стал рассказывать, быстро поворачивая к нам голову.
Много лет он работал в Приморье этнографом. Только в сорок третьем году судьба
привела его в Абакан. Уже и второй сын погиб на фронте, уже умерла в Ленинграде
в блокаду жена...
- Жить надо было, понимаете, - говорил он все так же тихо. - Не в смысле заработка
даже. И не потому, что нечем было заняться... Надо было психологически отвлечься.
Вот что значит жить!
Альберт Николаевич резко отвернулся.
Нельзя было ни о чем спрашивать этого человека. Человека, который в пятьдесят
два года остался один и нашел в себе силы начать жить заново. Но он сам не мог
не говорить.
В конце прошлого века, рассказывал он, здесь проехали два финна-путешественника.
А много лет спустя у них вышла книга.
- В ней был и рисунок камня-барана. Я решил отыскать его, но не нашел. Уже отчаялся,
когда забрел в школу неподалеку от того места, где, по моим предположениям,
находился «баран». Мы вывели с директором на поле тысячу пар глаз. Дети прошли
раз, второй, третий... И тут кто-то закричал: «Вот он! Вот!» Это было мое первое
изваяние...
И все-таки он настаивал: он не задумывался, зачем их собирает. Он их спасал.
Но, услышав это, просто взорвался. Лицо его покраснело, старик развернулся к
нам, как для драки:
- Да, может быть! - выдохнул он. - Я умру когда-нибудь после такого вот разговора...
И какой смысл говорить вам об этом? Вам или кому-то еще!
Но гнев уже утихал в нем. Он с болью говорил, что курганы распахивали, бесценные
камни валили бульдозерами...
Хотелось сказать ему что-то приятное. Мы сейчас много ездили по Хакасии, и я
сказал, что видел: везде опахивают курганы, берегут... Старик поглядел на меня
с сожалением...
- Вы видите те, которые есть. А я вижу те, которых уже нет... Могу показать
их почти все.
И опять мы ехали молча, и еще ни одно молчание в этой поездке не было отдыхом.
Вдруг он встрепенулся:
- Я ведь пропущу поворот! Видите две вершинки? Это там.
Мы уже приближались к кургану, когда выяснилось, что подъехать к нему нельзя
- курган окружало овсяное поле.
- Нельзя ехать, - без сожаления сказал Липский. - Идти придется; нельзя ехать
по овсу.
И мы пошли. Шагов двадцать уже прошли.
- Стойте! - задыхаясь, остановился он. - Вот, - прерывисто дышал он, - в прошлом
году приехал молодой археолог... Ходили мы с ним, так он угнаться за мной не
мог, отставал. А сейчас стойте! Отдохнем...
Но мы все-таки дошли. Изваяние стояло огромным. Уходило в голубое небо, и от
плывущих облаков казалось, что оно немного покачивается, но не хрупко, а торжественно.
- Каменный век, - гордо начал Альберт Николаевич. - Может, самое начало меди.
Это я уж для перестраховки так думаю... - И умолк.
...Их было в Хакасии больше ста. Спасти удалось немногим больше
пятидесяти.
В последний день я ходил по аллее один. Облака то загораживали солнце, то оно
выходило, и каменные изваяния менялись до неузнаваемости. В тот первый раз я
ошибся, пытаясь решить, кто из них как выглядит. Мастера, делавшие их для поклонения,
изощрились в своем искусстве... Безразличные сейчас приобретали вид страждущих,
молящиеся отчаивались, а снисходительные вдруг начинали ненавидеть. И те неизвестные
предки хакасов, приходившие к изваяниям в разное время, в течение многих лет,
видели, как изваяние их прощало или глядело безразличным взором, а то и изгоняло
от себя. Изваяния, еще «не осмысленные художественно», были живыми...
Из музея вышел Липский.
Он ходил, прикасался к изваяниям и вспоминал:
- Недавно приезжали чешские гости... Вы знаете, что они сказали?.. Что эта «живая
история хранилась бы у нас под стеклом». Я тогда чуть не плакал от стыда!
С прекрасными камнями происходило нечто странное. Для них, простоявших на холмах
Хакасии тысячи лет, тридцать последних лет - в сущности, мгновение! - оказались
трагичными.
- Я не узнаю их, - со стоном говорил старик. - У меня есть их фотографии тридцатилетней
давности. Хотите посмотреть?.. Трудно поверить... Рисунок исчезает на глазах.
Их надо спасти.
Источник: «Вокруг Света», №1, январь 1973